Мы и чужие: давно ли Москве угрожает фашизм

Почему каждый проступок одного чужого – убил, ограбил, сбил на переходе – запоминается как проступок их всех? Почему в отношениях друг с другом у нас индивидуальная ответственность, а с ними – коллективная? Как же почему: они коллектив и есть. Все ведь китайцы на одно лицо, все корейцы, узбеки, арабы, негры. Мы-то разные, а они одинаковые – вот и коллектив.

Мало того что одинаковые, еще и одеться норовят так, что не отличить. Если китаец – надеваешь джинсы, кроссовки и куртку-ветровку, зимой – пуховичок. Американец, сколько ни высмеивает его Вуди Аллен, сходит с круизного корабля на греческом острове в рубашке поло, заправленной в штаны. На приезжем с Кавказа вариации на тему спортивного костюма и бальных туфель. С умом мы еще не успели ознакомиться – нашего ли культурного кода, а одежка, а внешность уже сигнализируют: чужой, из тех или из этих.

И даже если ты почти такой же, как местный, ты все равно часть коллектива, отары, улья. Всякий русский за границей сталкивался с утомительной необходимостью говорить не от себя, а в качестве русского от всех русских за Россию. Один за всех, а всем наплевать. Мы-то изнутри знаем, что нет никаких таких русских, а есть один – любящий Бродского, другой – Путина, третий – Бродского и Путина вместе, четвертый – никого. А есть вообще академик Аверинцев. «Нет, – говорят иностранцы, – ты давай нам за всех, одних с ними всеми кровей, одними и теми же словами называющий вещи и явления, за всех и отвечай».

Чужие – они непрозрачные. Мы знаем, какими словами называем вещи мира. Что мир делится на небо и землю, свет и тьму, «жигули» и иномарки, патриотов и либералов, рыб, птиц, земноводных и млекопитающих. И что мы не рыбы, и рыбы не мы (рыбы ведь немы). А так ли у них, у чужих?

Может, они-то думают своими непонятными словами за глазами другого, чем у нас, дизайна, в головах иностранной сборки под смешной шапкой, думают, что мы как раз рыбы, а они сами – дети волков, богатыри Асланы, сыновья Зевса, бессмертные неуязвимые ихэтуани. Что мир им только снится, и мы их сон, а они – наш.

Чему их учила мама – уступать старшим, здороваться, чистить зубы, не обижать маленьких, мыть руки перед едой? Или чему-то другому? Поклониться волосу из бороды, поясу с чресел, заклинать змей, замазывать ранку мхом, давить лягушек, обижать девочек, ловко бриться топором (это папа скорее).

Чужие – всегда темные. Сам свет в них тьма, а уж какова тьма. И тьма одного – тьма всех. Без них спокойнее, хороши были времена, когда их не было.

Жизнь с другими

А когда они были, такие времена? Русский человек, когда на него ни взглянешь, – вечно в окружении чужих. Петр берет немецкую жену, Иван Грозный – адыгейскую, Стенька Разин бросает персидскую в набежавшую волну, князю Игорю не сидится дома: Ярославна плачет в Путивле на забрале.

Русский народ давно уже живет в окружении чужих: сам себя ими и окружил. Куда-то распространялся, расползался, разъезжался. Тут ему стратегический выход подавай, там пролив, здесь перевал. То ему истока не хватает для полноты картины (карты), то устья. Вон те пороги еще не наши, тот остров, та отмель. Леса (хотя зачем еще лес?), окна в Европу, моста между Европой и Азией, щита на вратах Цареграда, всех флагов в гости.

Латышам, финнам, эстонцам, карпатским русинам, лезгинам ничего такого не надо было. Сидели себе на своем хуторе, делали вкусное молоко, ряженку, сыр, варили пиво или что-нибудь вместо. Вот наш мир, круг земной, другого не надо. Пока чужие не пришли к ним. Мы, то есть, и пришли. И ведь не знаешь, что лучше: когда они к нам или мы к ним. К нам ведь тоже так приходили.

А в результате Ордынка, Большая и Малая, дорога на Орду, заселенная преимущественно ордынцами: поближе к Кремлю, чем Бирюлево. Арбат, где татары стояли со своими арбами. Это когда они к нам. А попозже, когда мы к ним, – Татарские улицы Большая и Малая с одноименными переулком и мечетью в пешей доступности от Большого театра. Армянский переулок возле Лубянки. Грузинские улицы Большая и Малая примыкают к Тверской. Маросейка и Хохлы. Нам кажется, что это милые названия, а это и есть страшные национальные гетто. Были совсем недавно в самом что ни на есть центре. И там жили компактно эти люди с неведомыми словами, с непрозрачными головами, в чужой одежде.

Это мы сейчас привыкли, что люди одеваются более менее одинаково: в «Заре», в «Манго», в «Эспри», позажиточнее – в ЦУМе. А если кто в платке, в пестром халате с размытыми цветными пятнами, как будто постирали радугу, в тюбетейке, тот – ясно, что чужой. Тюбетейками в ЦУМе не торгуют.

А ведь в старые-то добрые времена, когда на Татарских жили татары, они и выглядели как татары, и остальные выглядели всякий по-своему. Грузины были носаты и в бурках, черкесы – в черкесках и папахах, татары – в тюбетейках, и моя твоя не понимай. Глаголы не спрягали, ели какой-то чужой непонятный шашлык.

«Первые шашлыки, – пишет Гиляровский, – появились у Автандилова, державшего в семидесятых годах первый кавказский погребок с кахетинскими винами в подвальчике на Софийке. Потом Автандилов переехал на Мясницкую и открыл винный магазин. Шашлыки надолго прекратились, пока в восьмидесятых-девяностых годах в Черкасском переулке, как раз над трактиром „Арсентьича“, кавказец Сулханов не открыл без всякого патента при своей квартире кавказскую столовую с шашлыками и – тоже тайно – с кахетинскими винами, специально для приезжих кавказцев. Потом стали ходить и русские. Дело разрослось, но косились враги-конкуренты. Кончилось протоколом и закрытием. Тогда Разживин пригласил его открыть кухню при „Петергофе“. Это был первый шашлычник в Москве, а за ним наехало сотни кавказцев, шашлыки стали модными».

Наехало сотни кавказцев. Вот корень зла-то. Это в Москву с собственным населением четыреста тысяч. И незарегистрированный ресторан в жилом доме c кахетинскими винами и варварскими шашлыками. А ведь на них теперь и стоит Россия – не на гурьевской же каше она стоит. Поедем с мужиками на дачу, отдохнем, репы напарим.

Толпа на московской улице в те времена, когда вроде бы еще не понаехали, была пестрее нынешней, в ней на любой взгляд было больше чужих, не своих. И не только по народности, но и по сословию. Это сейчас, кода все в «Заре» и тому подобных, не сразу разберешь, девка перед тобой или барышня, горничная или институтка. Есть, конечно, признаки, но нет в них автоматизма.

Нас раздражает чужая одежда, а тогда человек был вечно окружен чужими по одежке: вот это кучер, а это мастеровой, это странница, вот крестьянин приехал в город продавать, бородатый, нечесаный, как черт, солома в волосьях, ночевал в телеге. Вон евреи пошли. Вот приказчик. А это барин, чтоб его. Тогдашняя толпа была пестрее нынешней.

Одевались сословно, и город был полон чужих для глаза, не таких, как свои, не нашего круга. С этим надо было жить. Можно сказать, что эти, из других сословий, из этнических гетто, знали свое место. Так и нынешние знают. Что, дворник-киргиз не знает, что ли? Отлично осознает. Это уже дети его спросят, почему они, родившись в Москве, тоже в основном дворники. Дети европейских дворников регулярно по этому поводу проявляют беспокойство. «То же самое было и на Живодерке. Населенная мастеровым людом, извозчиками, цыганами и официантами, улица эта была весьма шумной и днем и ночью».

И в советское время – то же: хоть и прописка, а на заводах кому работать? Да и просто пробирались в единственный сытый город. Население Москвы выросло с начала 90-х годов на 20%, перепись говорит, что c 10 до 12 миллионов. А что чувствовали москвичи после революции, когда оно за столько же лет выросло в два раза: с двух миллионов до четырех.

И в Марьину Рощу было много десятилетий не войти. Домбровский в 60-х подает в Союз писателей объяснительную записку, почему подрался. А как не подраться в таком хулиганском, деревенском районе чужаков. «Район – сеть переулков, – в котором я живу, узкий, темный и страшноватый. Это Сретенка и Цветной бульвар. У этого района издавна плохая слава. (Помните Чехова: „И как не стыдно снегу падать в этот переулок!“ Это про нас.) Скандалы и драки с темнотой вспыхивают почти ежедневно. Но попробуйте отыскать милицию – где там!» Трущобы и гетто на Цветном бульваре.

Не страшнее прочих

В переулках Сретенки обитали те, кто побросал деревни и поехал индустриализировать Москву или просто пожить в самом сытом городе страны. Еще бы коз с собой своих привезли, а и везли некоторые. В общем, у нас накоплен большой опыт мирного сосуществования волков с ягнятами. Чужие были в Москве, когда в Париже не было ни одного араба, а в Лондоне индуса, разве что в прислуге. Шашлык тут ели, когда парижанам и в голову не приходило пробовать кускус, а лондонцам – карри. «В Москве множество людей со всех концов Российской империи, в то время как в Лондоне вы почти не встретите индусов», – издевается старинный путеводитель.

Никому за всю нашу историю не приходило в голову сделать рестораны, парки, театры, конки и такси невхожими для чужих. Чужие злят нас меньше, чем парижан, римлян или афинян. Невидимая черта между нами не шире. Черно-белый, французско-арабский, греко-албанский браки – и сейчас более частное, но все еще вполне драматическое событие.

В своих каждодневных разговорах, походах в магазин или в парк обычный русский человек ничуть не больше фашист, чем средний парижанин, грек, испанец. И даже рейтинги националистических партий у нас не выше. Ну да, мы не очень сочувствуем чужим, так мы и своим-то не особо. Если власти не будут продаваться совсем уж всякому, кто купит, так оно и останется.

Мы опять хотим быть самыми исключительными, самыми ужасными, самыми страдающими, а вокруг чтоб была грозная безнадежность. Как у Довлатова, двое выпивших русских писателей в подземке под Гарлемом непременно хотели и здесь быть самыми страшными. Однако не надо приписывать себе больше фашизма, чем его здесь есть на самом деле. Особых традиций за ним тут нет, да и толку от этого ни для кого не будет.